Нэйтивизм в общественно-политической жизни США на исходе XIX столетия

отношение к неанглосаксонским народам, в первую очередь к представителям

«новой» иммиграции, распространенное с помощью подобных учений в самых

широких слоях населения.[91] Теперь неприятие переселенцев из Южной и

Восточной Европы в целом могло быть обосновано отсутствием родства с

германскими народами и, следовательно, недостатком необходимых качеств,

присущих “высшей” англо-саксонской расе. Девизом эпохи стали слова

шотландского анатома Р. Нокса: «Раса—это все. Литература, наука, искусство,

словом, вся цивилизация зиждется на ней».[92] На протяжении периода с 1875

по 1905 гг. имело место даже изменение словарного состава английского

языка, связанное с вводом в употребление и широким использованием новых

терминов, которые соответствовали интерпретации истории на расовой основе.

Это были такие выраженния как «расовое самосознание», «расовый конфликт»,

«расовое чувство», «расовый вопрос», «расовая линия», «расовый

предрассудок», «расовая проблема», «расовый бунт», «расовые войны» и

т.д.[93] Эволюция рас сравнивалось с развитием живых организмов, расы

представлялись наделенными в большей или меньшей степени различными

качествами.

Общим для всех теоретиков расизма стала и та гибкость, с которой они

интерпретировали историю согласно потребностям момента: поскольку четких

расовых критериев найдено не было, слово «раса» звучало довольно

расплывчато, что позволяло широко его использовать в разных целях. В

словарях того периода раса определялась двояко: во-первых, как

«происхождение, линия потомства, семья» в широком смысле, во-вторых, как

«класс индивидов, произошедших из одних и тех же народов; потомки общего

предка; семья, племя, нация людей, принадлежащих к одному народу». Говорили

и писали поэтому об «ирландо-шотландской расе» или «французской расе», имея

ввиду ирландцев и французов, живущих в разных странах. К примеру,

ирландские пресветериане казались Т. Рузвельту «крепкой и мужественной

расой». Употреблялись даже выражения типа «раса Кентукки» или «Техасская

раса».[94] Таким образом, данное понятие было достаточно широким, чтобы

успешно применять его по отношению к любым сообществам народов, имеющих в

происхождении или условиях жизни нечто общее. Об этом говорил и историк Д.

Коммонс: «Мы используем термин ‘раса’ в известной степени свободно и

неопределенно, и в этом не наша вина, так как и у этнографов отсутствует

единство по этому поводу». [95]

Социал-дарвинизм

На протяжении XIX в. в американской социологии наследственность

воспринималась как более важный фактор общественного развития нежели среда

и окружение. Наследственность же для многих социологов означала опять-таки

принадлежность к определенной расе. Несмотря на тот факт, что основы

«старого» расизма полигенистов были разрушены, Дарвин, знаменитая книга

которого стала, по выражению современного философа, важнейшим научным

трудом XIX столетия, привнес в науку идею естественного отбора в процессе

эволюции, которая быстро была переведена на язык социологии и стала

означать неизбежность борьбы за выживание не только между отдельными

индивидами в обществе, но и между социальными группами, нациями и

расами.[96] Признанным отцом “социального дарвинизма” был Г. Спенсер, это

он ввел в оборот такие всем известные ныне выражения как «борьба за

выживание» и «выживает сильнейший». Он воспринял от Ч. Дарвина теорию

процесса изменений в эволюции организмов и применил ее в отношении к

общественным наукам. Его идеи включали в себя отрицание необходимости

социальных институтов и вмешательства государства в жизнь общества в целом.

В идеальном обществе, полагал Спенсер, не будет социального

законодательства, регулирования экономики—ничего, что мешало бы

естественному развитию событий.[97] В отношении Соединенных Штатов у него

была особая теория. Он как-то сказал: одна из истин биологии состоит в том,

что случайное смешение различных арийских народов “…произведет более

сильный тип человека нежели тот, который существовали до сих пор… Я думаю…

американцы имеют основания ожидать наступления времени, когда они создадут

самую великую цивилизацию из тех, что знал мир”.[98]

Понятно, что теория о естественности гибели слабых и возвышении

сильных импонировала американским расистам в эпоху бурного экономического

роста Америки. Однако, как замечает исследователь этого вопроса Т. Госсет,

они не могли использовать его ламаркизм. Спенсер следовал Ламарку, в

отличие от Дарвина считая, что приобретенные в процессе развития организмов

характеристики могут наследоваться. Это значило, что теоретически

представители любой нации могут «приспособиться»: смешаться с более высокой

расой и, таким образом, улучшить свойства своей расы в целом.[99] Однако ,

как и многие его оппоненты, Спенсер не подвергал сомнению понятие расы, он

был убежденным расистом и “применял свои расистские идеи везде, где не

находилось другого готового объяснения”.[100] Его влияние на американскую

общественную мысль было огромным: профессор социологии Ч. Кули говорил, что

большинство тех, кто изучал социологию в США с 1870 по 1890 гг., неизбежно

начинали изучение предмета с работ Спенсера.[101]

Самым выдающимся учеником Спенсера в США был У. Г. Самнер, профессор

политологии Йельского университета. Расовая теория играла сравнительно

малую роль в учении Самнера: интеллектуальные сражения со сторонниками

экономической реформы отнимали большую часть его энергии. Однако и он не

был эгалитаристом в расовых вопросах, принимая идею о «низших» и «высших»

расах. Известно его фаталистское высказывание: «Человек может проклинать

судьбу за то, что он рожден среди низшей расы, но он так и не получит

ответа с небес о причине своих злоключений».[102] В тот период в Америке

было распространено патерналистское отношение к «низшим» народам как к

«младшим» братьям. Поскольку развитие наций сравнивалось с развитием живых

организмов, считалось, что нации проходили стадии детства, юности, зрелости

и старости.[103] Более «зрелые» нации, таким образом, превосходили «юные» и

«дряхлые» по многим показателям.

Таким образом, социал-дарвинизм, не будучи единым течением, усвоил

дарвиновские постулаты о естественном отборе в процессе эволюции живого

мира и перенес их на почву социологии. В трудах Спенсера, Самнера и других

ученых, наряду с идеями социал-дарвинизма, сохранялся старый расистский

подход, исповедовалась иерархия рас. Конечно же, англо-саксонская раса

занимала в этих учениях привелигированное место.

Евгеника

Однако идея о необходимости целенаправленного вмешательства в

процессы развития общества прозвучала на исходе века не из уст социал-

дарвинистов, которые были сторонниками laissez faire, а последователей

теории евгеники—генетического улучшения человеческих организмов. Движению

евгеники положил начало кузен Ч. Дарвина Фрэнсис Гэлтон. В 1869 г. он

опубликовал книгу под названием «Наследуемый гений». Цель своих

исследований он обозначил как «быстрейшее продвижение к целям эволюции с

меньшими трудностями, чем если бы события разворачивались естественным

путем».[104] Его основная идея сводилась к тому, что «гений» не только

может наследоваться, но и на самом деле всегда передается по наследству.

Мало того, в отличие от социал-дарвинистов, которые считали всякое

вмешательство в естественный ход событий нежелательным, имеющим всегда

только отрицательные результаты, Гэлтон указывал, что «улучшение

естественных свойств будущих поколений человечества находится в целом, хотя

и косвенно, под нашим контролем. Мы неспособны их произвести, но мы можем

ими управлять».[105] Гэлтон предлагал вести реестры выдающихся семейств с

тем, чтобы скрещивать их в дальнейшем.[106] «Умственные способности—такое

же преимущество живого организма как и физическая сила, и поэтому из двух

разновидностей животных при прочих равных в битве за существование

возобладает та, что умнее. Точно так же среди общественных животных: более

умная раса будет преобладать при прочих равных».[107] Гэлтон отрицательно

относился к миграциям населения в Англию и из Англии, считая, что они

способствуют, например, исчезновению манер поведения и в целом понижают

степень расовой чистоты. Он также указывал на некоторые факторы, влияющие

на природные способности наций, среди них средний возраст вступления в брак

(у «высших» рас он моложе), а также въезд «желательных» иммигрантов в

страну. По поводу иммиграции в Америку его позиция была однозначной. Он

сказал: “Мы не можем не думать о славной участи страны, которая должна в

течение многих поколений привлекать к себе подходящих иммигрантов—но только

их!—способствуя поселению этих людей и натурализации их детей”.[108] Таким

образом, вместе с идеей вмешательства в «естественный отбор», используя

дарвиновскую теорию изменения организмов, Гэлтон предложил селекционную

иммиграционную политику как одно из средств, способствующих улучшению нации

в целом.

Растущая популярность евгеники в Соединенных Штатах отразилась в

росте интереса к генеалогии, семейной истории. Последователями Гэлтона в

США являлись известные ученые Р. Дагдл, Г.С.Холл, Д. М. Болдуин, А.Г. Белл

и другие.[109] К 1900 г. идея о наследственности умственных способностей и

черт характера стала общепринятой, одним из ее доказательств являлся факт

внешних расовых различий. При этом общим у социал-дарвинистов и

последователей евгеники стало также признание того, что именно

наследственность является причиной социальных зол, в частности, бедности.

Д. С. Джордан, президент Стэнфордского университета, считал, что “не сила

сильного, но слабость слабого порождает эксплуатацию и тиранию”.[110] У

евгеники были и противники: ученые Ф. Гиддингс, Л. Уорд, Ч. Кули, Э.А.

Росс, Д. Коммонс.[111] Однако и они выступали с расистских позиций,

поддерживая вместе с Гэлтоном идею ограничения иммиграции. Таким образом,

иммиграция попала под огонь критики, раздававшейся с разных сторон: от

приверженцев англо-саксонизма до социал-дарвинистов и

евгеников—представителей ведущих течений в общественных науках данного

периода. Многие ведущие политики и ученые были едины в своих

антииностранных взглядах, в своем опасении за расовую чистоту англо-

саксонской общности народов.

Иммигранты, как мы видели, рассматривались как одно из зол современной

Америки, которое было несовместимо с перспективой процветания американской

нации. Однако примета времени состояла в том, что, во-первых, в отличие от

времен партии “незнаек”, идеологом нэйтивизма выступала американская элита,

во-вторых, отрицательное отношение к иностранцам было свойственно по многим

причинам не только высшим слоям, но и всему остальному населению

страны.[112] Еще в 1950-х гг. историками был оспорен тезис об общем

противостоянии бизнеса идеям рестрикции.[113] Отношение бизнесменов разного

масштаба (в том числе и крупных) к иммиграции определялось «смесью теорий,

которые представляли переселенца главным орудием сил, подрывающих

традиции».[114] Однако если промышленные магнаты при общем негативном

отношении все же были заинтересованы в дешевой рабочей силе, то

представители отраслей экономики, попавших в кризис в эпоху

индустриализации, часто воспринимали иммигрантов как нежелательных

конкурентов. Например, для бостонских производителей готовой одежды

соперничество иммигрантов Нью-Йорка, работавших в “потогонных” мастерских

той же отрасли, стало настоящим бедствием, поскольку они оттянули на себя

заказы и вызвали этим упадок отрасли в Бостоне.[115] В целом сдвиг товаро-

денежных потоков в Америке конца XIX века, вызванный переменами в социально-

экономической жизни, совпал с наплывом иммиграции, который был (и это

следует подчеркнуть) одним из последствий этих изменений.[116] Петиции,

требующие рестрикции иммиграции, были направлены в конгресс в начале 1890-х

гг. Торговой ассоциацией Бостона, Бостонской торговой палатой, Торговыми

палатами Сиэтла и Бостона, Чикагской торговой комиссией, Американской

организацией коммерческих перевозок и прочими ассоциациями бизнеса.[117]

Мир бизнеса, таким образом, был в большой степени на стороне нэйтивистов.

Средства массовой информации

Одним из итогов промышленной революции стало то, что “массовая

грамотность населения, а также широкое тиражирование дешевой печатной

продукции породили мощный информационный бум”.[118] Тираж газет и журналов

вырос, они прочнее связали между собой различные районы страны. Крупные

периодические издания стали предоставлять место на своих страницах для

дискуссий на актуальные темы по проблемам общественного развития.[119] Они

представляли срез общественного мнения по разным вопросам, одновременно

содействуя его формированию. В последние десятилетия XIX в. вместе с ростом

нэйтивизма проблема иммиграции стала активно обсуждаться в печати. Ряд

крупных изданий, включая “Норт Америкэн Ревью”, “Нэйшн”, “Попьюлар Сайнс

Куотерли” и т.д., посвящали статьи описанию влияния иммигрантов на

различные аспекты жизни американского общества. Одно из самых полных

справочных изданий—«Индекс периодических изданий Пула» показывает рост

количества статей, посвященных иммиграции: за период с 1882 по 1887 гг.

было опубликовано 10 статей, с 1888 по 1892 гг.— 43, с 1893 по 1896

гг.—68.[120] Авторы этих статей, а среди них были известные политики и

ученые, предлагали различные подходы к вопросу о рестрикции. В первом

выпуске «Публикаций» Лиги ограничения иммиграции говорилось: «вряд ли

многим удается осознать, сколько существует выдающихся в политике или в

изучении этой проблемы людей, которые ... настаивают на принятии мер для

сохранения чистоты национального характера».[121] Уже в 1880-х гг. в прессе

прозвучали голоса о необходимости строже контролировать поток приезжающих

европейцев.[122] Более того, к 1890 г. в США вышло много работ, которые

хотя и по-разному освещали проблему иммиграции, но вывод делали один:

иммиграция подвергает американскую цивилизацию серьезной опасности.

В 1885 г. вышла книга проповедника Джозии Стронга «Наша страна». Она

стала сенсацией и распродавалась в огромных количествах: за три десятилетия

было напечатано и продано 175 тыс. экземпляров, а отдельные главы

печатались в известных журналах или издавались в виде брошюр.[123] Кроме

того, книга сделала автора одним из известнейших людей страны, вызвала

многочисленные просьбы к нему о чтении лекций и выступлениях, принесла ему

пост президента Американского евангелического союза.[124] Стронг писал о

многочисленных опасностях, грозящих Америке, и о мерах, которые необходимо

было, по его мнению, незамедлительно принять, чтобы избежать губительных

последствий современного положения вещей. Главными из опасностей он называл

католицизм (или, как Стронг выражался, “романизм”), за которым шли

мормонизм, торговля алкогольными напитками, социализм, города как

сосредоточение зла и растущее расслоение общества. Все они неизбежно

упирались в иммиграцию.

Показывая причины роста иммиграции в Америку из европейских стран

Стронг подчеркивал, что уже в 1880 г. иностранцы и их дети составляли 33,9%

населения страны. При этом, с его точки зрения, «типичный иммигрант—это

европейский крестьянин, чей горизонт узок, моральные или религиозные устои

шатки или неверны, а представления о жизни низки».[125] Поэтому их

моральный уровень по приезде в США еще более падает. Не случайно, утверждал

Стронг, торговля самым эффективным средством для понижения уровня

общественной морали—алкоголем—велась в основном иностранцами. Иммигранты

пополняли тюрьмы и заведения для бездомных. Они составляли более трети

количества бедняков в стране и совершали пять восьмых всех самоубийств при

том, что их доля в населении была меньше, чем одна седьмая. Иностранцы

заселяли города и вели недостойный образ жизни. Они привозили с собою

«континентальное представление о субботе и результат этого был хорошо виден

в городах, где святой день был превращен в праздничный»: народ пил спиртное

и танцевал танцы в питейных заведениях.[126] Стронг отмечал, что немногие

из приехавших натурализуются, в то время как «наша безопасность требует

ассимиляции чуждых народов, а процесс ассимиляции замедляется и становится

труднее в то время, как доля иностранцев возрастает».[127]

Особенно беспокоила Стронга привычка иммигрантов употреблять

алкоголь и, как следствие этого появление и процветание многочисленных

питейных заведений, так называемых “салунов”, которые, как казалось ему,

начинали контролировать и законодателей, и исполнителей закона. По его

мнению, “салун” стал уже тогда своеобраазным политическим институтом. «Его

политическая поддержка может иметь решающее значение, потому что владельцы

‘салунов’—это прежде всего владельцы ‘салунов’, а потом уже демократы или

республиканцы,—возмущался Стронг.—И если их торговля в опасности, для них

легче сменить политические взгляды… и использовать это в интересах бизнеса.

Талантливый нью-йоркский политик, имеющий репутацию непьющего верующего

человека, сказал, что он скорее выберет поддержку салуна чем поддержку

церкви».[128] Причиной растущей власти содержателей баров опять объявлялись

иностранцы. Стронг заявлял: «Это иммиграция поддерживает власть спиртного,

и мы имеем “спиртной голос». Иммиграция поставляет большинство жертв

мормонизма, и мы имеем «мормонский голос». В иммиграции сила католической

церкви, и мы имеем «католический голос». Иммиграция породила и вскормила

американский социализм, и у нас возник «социалистический голос». Иммиграция

течет в города, и создает там политическую неразбериху. Нет более серьезной

угрозы для нашей цивилизации, чем наши города, управляемые толпой».[129]

Таким образом, делался вывод о недопустимости продолжения такого притока

иммигрантов.

Один из первых критиков неограниченной иммиграции на научной основе

был социолог Р. Мэйо-Смит. В 1890 г. вышла его книга «Эмиграция и

иммиграция».[130] Основатель Лиги ограничения иммиграции П. Холл

рекомендовал ее позже как «лучшую работу современности» по вопросам

иммиграции.[131] Одной из проблем, занимавших Мэйо-Смита, была проблема

участия иммигрантов в политической жизни Америки. В то время получить

американское гражданство для большинства из них было несложно. Переселенцы

наводнили крупные промышленные центры, а в некоторых городах они составляли

большинство населения, таким образом, определяя исход местных выборов.

Приехав из стран, политические системы которых имели мало общего с

американской демократией, иммигранты считались политически отсталыми,

неспособыми осознать свою ответственность за голосование на выборах и

самостоятельно принять решение. Мэйо-Смит показывал на примере штата

Массачусеттс, что «в то время как среди коренных американцев штата только

54,5%—люди старше 20 лет, среди иммигрантов—84,5%. Между тем мужчины старше

21 года, т.е. имеющие право голоса, составляли 25,5% всего населения США;

прри этом коренные белые американцы мужского пола в этом возрасте—22,4%

коренного белого населения; в то время как белые иммигранты старше 21

года—46% от общего числа белых иммигрантов».[132] Выходило, что следствием

такого соотношения могло быть преобладание иммигрантов с правом голоса над

коренными американцами в местах, где общая численность их была равной. Мэйо-

Смит отмечал, что в 14 штатах иностранцам разрешалось голосовать на выборах

штатных легислатур (следовательно, опосредованно на выборах в конгресс)

после того как они устно заявляли о своем намерении натурализоваться, хотя

и не подавали официального прошения об этом и могли вообще этого не делать.

В штатах Алабама, Арканзас, Делавер, Флорида, Индиана, Миннесота, Миссури,

Северная Каролина, Северная Дакота, Техас и Висконсин для участия в выборах

необходимо было прожить год и заявить о своем намерении стать гражданином

США. В Колорадо, Канзасе, Небраске и Орегоне ценз оседлости был еще ниже—6

месяцев.[133]

Мэйо-Смит критиковал стремление политиков завоевать симпатии

иммигрантов в городах путем потакания их «неамериканским» запросам.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6